Неточные совпадения
Предсказание Марьи Николаевны было верно.
Больной к ночи уже был не в силах поднимать рук и только
смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же
смотрел. Кити послала
за священником, чтобы читать отходную.
Кити, поспешно затворившая дверь
за Левиным, не
смотрела в ту сторону; но
больной застонал, и она быстро направилась к нему.
Особенно смущало его, что Спивак, разумеется, тоже видит мать смешной и жалкой, хотя Спивак
смотрела на нее грустными глазами и ухаживала
за ней, как
за больной или слабоумной.
Даст ли ему кто щелчка или дернет
за волосы, ущипнет, — он сморщится, и вместо того, чтоб вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и
посмотрит рассеянно во все стороны, а тот уж
за версту убежал, а он почесывает
больное место, опять задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду не выведут его из созерцания.
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я
больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь
за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой?
Посмотрите на себя…
Привалов сдержал свое слово и перестал пить, но был такой задумчивый и печальный, что Надежде Васильевне тяжело было на него
смотреть. Трезвый он действительно почти совсем не разговаривал, то есть ничего не рассказывал о себе и точно стыдился, что позволил себе так откровенно высказаться перед Надеждой Васильевной… Таким образом ей разом пришлось ухаживать
за двумя
больными, что делало ее собственное положение почти невыносимым. Раз она попробовала предложить очень энергическую меру Привалову...
Илюша же и говорить не мог. Он
смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье
больного мальчика, то ни
за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
Вот он бывал и после этого, все так же, будто доктор
за больным смотрит.
Одной февральской ночью, часа в три, жена Вадима прислала
за мной;
больному было тяжело, он спрашивал меня, я подошел к нему и тихо взял его
за руку, его жена назвала меня, он
посмотрел долго, устало, не узнал и закрыл глаза.
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас
смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой…
больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку
за кушаньем?
Он ударил кулаком по стулу и застонал, как раненый человек, которого неосторожно задели
за больное место. Марья
смотрела на Устинью Марковну, которая бессмысленно повторяла...
Нюрочка припомнила, как вчера отец сказал
за обедом: «Какой молодец этот Вася…», и внимательно
посмотрела на
больного.
В восьмом часу утра они явились вместе. Лобачевский внимательно осмотрел
больную, выслушал ее грудь, взял опять Лизу
за пульс и,
смотря на секундную стрелку своих часов, произнес...
Волков стоял
за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить
больного; отец очень грустно
смотрел на меня, а мать — довольно было взглянуть на ее лицо, чтоб понять, какую ночь она провела!
— Что же
смотреть! доктор я, что ли? совет, что ли, дать могу? Да и не знаю я, никаких я ваших дел не знаю! Знаю, что в доме
больная есть, а чем больна и отчего больна — об этом и узнавать, признаться, не любопытствовал! Вот
за батюшкой послать, коли
больная трудна — это я присоветовать могу! Пошлете
за батюшкой, вместе помолитесь, лампадочки у образов засветите… а после мы с батюшкой чайку попьем!
Я вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы
за Волгою не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи,
смотрит на землю, как
больное око.
— Хорошо, пошли
за ним: пусть
посмотрит Настеньку. Да скажи ему: если он ей пособит, то просил бы у меня чего хочет; но если ей сделается хуже, то, даром что он колдун, не отворожится… запорю батогами!.. Ну, ступай, — продолжал боярин, вставая. — Через час, а может быть, и прежде, я приду к вам и взгляну сам на
больную.
Как только омнибус тронулся с места, Долинский вдруг
посмотрел на Париж, как мы
смотрим на места, которые должны скоро покинуть; почувствовал себя вдруг отрезанным от Зайончека, от перечитанных мистических бредней и бледных созданий своего
больного духа. Жизнь, жизнь, ее обаятельное очарование снова поманила исстрадавшегося, разбитого мистика, и, завидев на темнеющем вечернем небе серый силуэт Одеона, Долинский вздрогнул и схватился
за сердце.
Доктор ничего не отвечал, а только припал головой к
больному парню. Когда он взял его
за руку, чтобы сосчитать пульс,
больной с трудом открыл отяжелевшие веки,
посмотрел на доктора мутным, бессмысленным взглядом и глухо прошептал всего одно слово...
Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев, сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал
больного за руку и
смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
И все-то ты здесь положишь, все, без завета, — и здоровье, и молодость, и красоту, и надежды, и в двадцать два года будешь
смотреть как тридцатипятилетняя, и хорошо еще, коль не
больная, моли Бога
за это.
Больные один
за другим выходили из дверей, у которых стоял сторож и давал каждому из них толстый белый, вязанный из бумаги колпак с красным крестом на лбу. Колпаки эти побывали на войне и были куплены на аукционе. Но
больной, само собою разумеется, придавал этому красному кресту особое, таинственное значение. Он снял с себя колпак и
посмотрел на крест, потом на цветы мака. Цветы были ярче.
Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется, заносчиво: «Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в пакетах», а потом: «Согласна на всё, и учить, и в компаньонки, и
за хозяйством
смотреть, и
за больной ходить, и шить умею», и т. д., и т. д., всё известное!
Я ломал руки над ней,
смотря на это
больное существо на этой бедной коечке, железной кроватке, которую я ей купил тогда
за три рубля.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу
посмотреть, не тише ли стало море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке, в не видать ли лодки мужа. Но на море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать
больную соседку. «Некому и приглядеть
за ней», — подумала Жанна и постучала в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
Я поступил вполне добросовестно. Но у меня возник вопрос: на ком же это должно выясниться? Где-то там,
за моими глазами, дело выяснится на тех же
больных, и, если средство окажется хорошим… я благополучно стану применять его к своим
больным, как применяют теперь такое ценное, незаменимое средство, как кокаин. Но что было бы, если бы все врачи
смотрели на дело так же, как я?
Ночь была бесконечно длинна. Роженица уж перестала сдерживаться; она стонала на всю палату, всхлипывая, дрожа и заламывая пальцы; стоны отдавались в коридоре и замирали где-то далеко под сводами. После одного особенно сильного приступа потуг
больная схватила ассистента
за руку; бледная, с измученным лицом, она
смотрела на него жалким, умоляющим взглядом.
То, что в течение последнего курса я начинал сознавать все яснее, теперь встало предо мною во всей своей наготе: я, обладающий какими-то отрывочными, совершенно неусвоенными и непереваренными знаниями, привыкший только
смотреть и слушать, а отнюдь не действовать, не знающий, как подступиться к
больному, я — врач, к которому
больные станут обращаться
за помощью!
Девушка постояла,
посмотрела ему в спину, повернулась и ушла. С
больным чувством обиды возвратилась она домой, уселась на полу, на маленькую скамеечку,
за каким-то коленкором, который в тот день кроила, и, положив на колени подпертую ладонями голову, заплакала тихо, беззвучно, но горько.
Несмотря на уверенья Дуни, что никакой боли она не чувствует, что только в духоте у нее голова закружилась, Марко Данилыч хотел было
за лекарем посылать, но Дарья Сергевна уговорила оставить
больную в покое до у́тра, а там
посмотреть, что надо будет делать.
В 1871 году Толстой писал жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «
Больнее мне всего
за себя то, что я от нездоровья своего чувствую себя одной десятой того, что есть… На все
смотрю, как мертвый, — то самое,
за что я не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но не вижу насквозь с любовью, как прежде».
И тут опять спешит ему в подмогу случай: городского головы теща захворала. Сто лет прожила и никогда не болела и не лечилась, а вдруг хворьба пристигла. Позвали немца-доктора, тот ощупал ее и говорит: «Издохни раз», а она ему: «Сам, — говорит, — нехрист, издохни, а я умирать хочу». Вот и послали
за новым лекарем. Спиридонов
посмотрел на
больную и говорит...
В одном из таких госпиталей, в белой, чистой, просторной горнице лежит Милица. Ее осунувшееся
за долгие мучительные дни болезни личико кажется неживым. Синие тени легли под глазами… Кожа пожелтела и потрескалась от жара. Она по большей части находится в забытьи. Мимо ее койки медленно, чуть слышно проходят сестрицы. Иногда задерживаются,
смотрят в лицо, ставят термометр, измеряющий температуру, перебинтовывают рану, впрыскивают
больной под кожу морфий…
Стало тихо. Иван дрожащими руками совал ключ, но не мог попасть в замок.
Больной неподвижно сидел на тюфяке и с загадочным любопытством
смотрел на толпу
за решеткой.
Иван на цыпочках вошел в дверь и, широко улыбаясь, взял
больного за руку. Токарев держал другую руку. Держал и
смотрел на подсохшие клочья пены, висевшие в спутанной, темной бороде
больного.
После спуска газа новенькие
больные сразу уснули. Я лежала с открытыми глазами,
смотрела на крохотное газовое пламя ночника и думала об Ирэн, спавшей
за стеною.
Гость с важным видом берет его
за пульс.
Больной с усмешкой
смотрит, качает головой...
Заходит в избу врач, я прощаюсь, и мы выходим на улицу, садимся в сани и едем в небольшую соседнюю деревеньку на последнее посещение
больного. Врача еще накануне приезжали звать к этому
больному. Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее.
За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом
смотрит на нас.
— Ну что ж, — согласился доктор, — если маленькая барышня действительно знает уход
за больными, то пусть и займется этим, а я
посмотрю, справится ли она, — добавил он,
смотря с сомнением на ее маленькую фигурку.